Евгения Додина вернулась на сцену театра "Гешер" после 17-летнего отсутствия и главных ролей на сцене в Германии, "Габиме", в кино и на телевидении. Как и подобает звезде ее уровня, повторный дебют на сцене, сделавшей ее знаменитой, она осуществила в неожиданном проекте, сыграв главную роль в постановке "Ричарда III". Концептуальный спектакль, помноженный на мастерство исполнительницы (в неожиданной мужской роли), превратили премьеру исторической драмы Шекспира в самое обсуждаемое событие театрального сезона. А совпадение премьеры с трагическими событиями 7 октября, потрясшими весь Израиль и каждого гражданина этой страны, и положило начало разговору.
- В одном из ваших интервью "Вестям" после первой волны коронавируса было ощущение потрясения, которое случается раз в поколение. Только чуть позже мы все поняли, что произошедшее - только начало. Дальше началось вторжение в Украину, а когда казалось, что это будет последним испытанием, произошли события 7 октября. Как вы справляетесь с тем, что происходит с нами и вокруг нас?
- Последний год действительно ни на что не похож. После коронавируса казалось, что мир изменился навсегда. Но с тех пор он "меняется навсегда" с такой частотой, что мы не успеваем. Когда началась война в Украине, буквально через год после окончания пандемии, кто тогда вообще вспоминал про коронавирус? Я совсем недавно переболела, и когда анализ показал, что это "корона", я так удивилась, потому что вообще позабыла, что такая болезнь существует.
- А после начала войны в Украине нам тоже казалось, что мир больше не будет прежним, и вот…
- Да, не прошло и двух лет, как случилось 7 октября. То есть до посттравматического синдрома мы не успеваем добраться, как наступает новая беда. Мне кажется, что мы даже до конца еще не успели осознать, что с нами произошло. Понятно, что случилась чудовищная трагедия, и уже сейчас ясно, что это самая большая трагедия в истории Израиля.
- То есть на личном уровне это действительно воспринимается как посттравма?
- Если бы! Я была бы рада, если бы это было так, но ключевая часть слова там - это "пост", то есть "после". А по ощущениям мы где-то в эпицентре потрясения, если не в самом начале.
- Как в таком состоянии актер может и должен подниматься на сцену и играть, как будто вокруг ничего особенно не происходит?
- Дело в том, что сцена лечит. Она лечит и в хорошие времена, потому что проживать жизнь не так уж легко и по ходу много чего случается. Проживать трагедии на сцене гораздо легче и безответственнее, чем в жизни. Это большая привилегия и большое счастье, которое есть у работников театра - как у находящихся на сцене, так и вне нее.
- Возможность убежать от рутины?
- Забыть на время о том, что происходит вокруг. В такой ситуации, как сейчас, это как лекарство - реально спасает. К счастью, так сцена работает не только для нас, но и для людей, которые приходят в театр. Я вижу это по глазам, по реакциям зрителей.
- Израильский театр изменится после того, что произошло в стране?
- Обязательно. Мне трудно сказать, как именно, но события такого масштаба влияют на все. Один и тот же материал будет восприниматься совершенно по-другому - до 7 октября и после.
- Есть какие-то примеры из вашей карьеры, спектакли, которые сейчас воспринимаются иначе, чем раньше?
- Тот же "Ричард III" - сегодня он ощущается совершенно иначе. Потому что, оставив в покое политику и прочие актуальные намеки, которые видят там часть зрителей, спектакль до войны был про предчувствие беды. Ведь все, что присходило тогда в Израиле, - реформы, демонстрации и прочее - привело нас чуть ли не на грань гражданской войны. Ненависть была буквально разлита в воздухе, она мешала дышать, и было очень тяжело. Было понятно, что ситуация куда-то катится, и пока она не доберется до какой-то ужасной точки - не остановится, потому что уступать никто не собирался.
- А после 7 октября?
- Тогда стало понятно, что спектакль оказался пророческим, и многое из того, что там было озвучено намеками, случилось на самом деле. Вспомните хотя бы сцену, когда мать хоронит своих детей, которые превратились просто в две горки черного пепла, - это так напоминает то, что происходило 7 октября, просто до дрожи. Мы ведь пережили еще один Холокост, как бы ужасно это ни звучало. Есть там и другой момент, когда Ричард срывает со стены карту государства, топчет ее и кричит, что если у него не все будет хорошо, то вся страна погрязнет в смерти и гнили - еще один пророческий момент, но там есть и другие.
- Как актриса воспринимает предложение сыграть мужскую роль, даже учитывая все, что мы знаем о Саре Бернар, сыгравшей Гамлета, и Лее Кениг - короля Лира?
- Еще работая в "Гешере", мне доводилось играть детей, животных. Мне вообще кажется, что самое интересное в этой профессии - это вызов, который нужно преодолеть. Замахнуться на то, что кажется совершенно немыслимым и неподъемным. А если уж совсем банально - то нужно всегда стремиться покорить новые вершины. В последние три года я играла в театре Штутгарта мужскую роль, и Итай (Итай Тиран - режиссер спектакля "Ричард III") это видел. Может быть, именно тогда идея отложилась у него в подсознании. Для меня же всегда был интересен процесс перевоплощения на сцене. И поэтому когда появилась идея поставить и сыграть Ричарда - то даже вопросов не возникло.
- Как проходили поиски пьесы?
- Мы долго искали материал для совместного проекта и пытались остановиться на том, что нас обоих очень сильно вдохновляет. "Ричард III" привлек не только возможностью сыграть мужскую роль. Главное было - о чем эта пьеса и что мы хотим ею сказать. А зная Итая - когда он сказал: "А давай сделаем "Ричарда"!", - я согласилась практически не раздумывая. Итай вообще не берется за новый проект, пока у него в голове нет внятной и очень интересной концепции - актуальной и человеческой.
- Как вам играется Шекспир на иврите - языке, которым вы прекрасно владеете, но он все равно неродной? Это ведь огромное количество текста, сегодня не до конца понятного даже носителям языка?
- Легко, хотя это не самое подходящее слово, говоря про пьесы Шекспира. Но есть правило цирковых актеров, подходящее и для нас: пот не должен быть виден. Это очень много домашней работы, и если ее не сделать, придется заплатить высокую цену на сцене. Чтобы прочувствовать шекспировский текст, нужно время, пока он станет твоим. Если не поймешь каждое слово, его не поймет никто в зале.
- А технически как это происходит?
- Я получила текст за два месяца до начала репетиций и начала учить его - днем и ночью. Я тогда еще была в Германии, поэтому прорабатывала текст по зуму с учителем, записывала саму себя и слушала записи. В конце концов, это вопрос усидчивости и скрупулезной работы. Но поверьте, заниматься произношением и учить тексты - гораздо легче, чем найти характер. Первое - вопрос техники, второе - чистое творчество. Это раньше спектакли готовились год, а сейчас - два месяца в скайпе. Поэтому приходить на репетиции надо очень готовым, выхода нет.
- Вы вернулись на сцену "Гешера" после 17 лет отсутствия. Как происходило возвращение, помня о том, что расставание было непростым для обеих сторон?
- Там получилось интересно: я проработала в "Гешере" 17 лет, потом еще 17 работала в других местах. Однако на сцену этого театра после большого перерыва я вышла уже 2 года назад, на 30-й день после смерти Евгения Арье. Ощущение было, как будто я с этой сцены никогда и не спускалась, если честно. Поэтому почва была подготовлена. И кроме того, я была так занята репетициями, что и думать на это времени не оставалось. А когда спектакль вышел, то уже поздно было переживать по этому поводу, да и незачем.
- "Гешер" изменился за время вашего отсутствия?
- Конечно. Прежде всего поменялась труппа - почти не осталось тех, с кем мы начинали, первопроходцев.
- Речь идет о продолжительном сотрудничестве с "Гешером" либо об одноразовом проекте?
- Есть планы продолжить. Было бы странно прийти в родной театр только на один спектакль, да и потом - не время сейчас никуда уезжать. Будущие проекты обсуждаем прямо в эти дни.
- Идеи, надо думать, вы обговариваете вместе с гендиректором Леной Крейндлиной. А в сериале "Репетиции" (Хазарот) вы сыграли роль директора театра, причем роль во многом была "вдохновлена" образом именно Лены.
- Во многом, да. Сценаристы - Ноа Колер и Эрез Дригес, в прошлом сами актеры "Гешера", - придумали этот образ, имея в виду Лену. Но в Израиле быть директором театра - это такая клоунада. С мизерными бюджетами они вынуждены так вертеться-крутиться и изобретать, что иногда это даже превращается в гротеск. Так что в том образе было немного и от Ноама Семеля, и от Ципи Пинес - они все знаковые фигуры израильской культуры.
- Но Крейндлина пародию оценила?
- Да, конечно, мы же не зло пародировали, а действительно - с уважением к тому, что эти люди делают. Потому что быть директором театра в Израиле - это самоубийство - без преувеличения. Но это должности, которые они взвалили на себя абсолютно сознательно.
- Вам довелось работать в театрах нескольких стран - Израиля, России, Германии. Где работается легче, интереснее, иначе?
- Легче работается там, где больше бюджет. Финансирование - одна из муз искусства. И тут мы снова возвращаемся к мукам наших директоров театров: на какие ухищрения им приходится идти, чтобы удовлетворить фантазию режиссера. В Германии, допустим, вообще не возникнет проблемы, если режиссер решит, что во время всего спектакля на сцене будет мелко-мелко накрапывать дождь, чтобы в конце спектакля артисты были совершенно мокрые. Прекрасный ход, но я вряд ли могу себе представить что-то подобное в Израиле. Поэтому приходится изобретать, достигать того же эффекта более экономными средствами.
- Тогда, может быть, логичнее было бы выбрать для работы не израильский театр, а что-нибудь в Европе, где наверняка спокойнее в этом плане?
- Бюджеты - лишь часть общей картины. Театр ведь - это всегда коллектив, труппа, твои партнеры по сцене. Это режиссер, люди за кулисами, атмосфера. Когда это есть - нет ничего невозможного.
Кроме того, очень приятно работать в разных странах и встречать разных людей, но Израиль всегда остается домом. Нигде я себя не чувствую так, как здесь. Даже пресловутая израильская ментальность, которая как бы и не моя - мы ведь другие - но она и моя тоже. Я нигде больше не дышу так свободно, как в Израиле, несмотря на весь ужас, который сейчас здесь происходит. Это мой дом, и этим сказано все.