Не факт, что известный израильский переводчик драматургии Эли Бижауи знаком с понятием "полуторное поколение", однако его детские воспоминания удивительным образом напоминают пережитое детьми репатриантов из бывшего СССР в 90-х годах прошлого века.
"Я был первым поколением сабр в семье, в которой все говорили по-французски, - рассказал Бижауи в интервью "Вестям". - Мама родилась во Франции, отец - в Тунисе, иврита дома практически не было слышно, и я чувствовал себя ответственным за то, чтобы в доме звучал и мой родной язык.
Я рос в постоянном окружении трех языков: французский дома, иврит на улице, английский по телевизору. Так что связи между различными культурами, языками и традициями меня интересовали с детских лет. А мысленным переводом для самого себя я занимался всегда, когда встречал родственников, говоривших на другом языке. Возможно, именно это определило выбор моего будущего рода занятий".
Бижауи родился в 1976 году в Рамат-Авиве. Его мать, Сильвия Фогель-Бижауи - профессор социологии, отец - Илан - д-р экономических наук. Интерес к литературе будущий переводчик проявил еще со школьной скамьи, учась на литературном направлении в школе "Альянс".
Затем Бижауи поступил на режиссерский факультет колледжа "Семинар кибуцим", а после его окончания начал работать по специальности в театральной школе "Бейт-Цви".
- Вы перевели на иврит более ста пьес - от Шекспира и Мольера до модных мюзиклов, были лауреатом престижных наград, но к театральным переводам пришли практически случайно. Как все произошло?
- Когда я учился на режиссерском факультете и приступил к новой постановке - Сартр, пьеса "За закрытыми дверями", то обратил внимание, что перевод пьесы вместо того, чтобы доносить сюжет и мысли автора до публики, делает все с точностью наоборот. Диалоги Сартра в оригинале были очень простыми по форме и содержанию, а их перевод на иврит был очень запутанным и напыщенным. И тогда я перевел одну сцену самостоятельно, потом другую.
- Значит, одна из проблем - устаревшие переводы всем знакомых текстов?
- Дело в том, что долгое время наши переводчики, исключительно из уважения к возрожденному языку иврит, использовали очень красивый, правильный и при этом абсолютно не разговорный язык. Со сцены говорили на идеальном иврите, а зрители сидели в зале и понимали только каждое третье слово.
- Видимо, проблема еще и в том, что разговорный иврит - очень молодой язык, по сравнению с русским, английским и многими другими?
- Конечно, язык еще не устоялся. Он очень богат и на нем можно сказать все, что угодно. Но разговорный, а не танахический иврит существует от силы 100-150 лет - это всего ничего по сравнению с другими. Поэтому наш язык очень динамичен и постоянно меняется, в отличие от устоявшихся.
- То есть, основная цель удачного перевода - это сделать речь, доносящуюся со сцены, понятной?
- Принцип прост: если текст можно произнести, не сломав при этом язык, значит зритель его сможет понять.
- Неважно, идет ли речь о классической пьесе или о современной?
- Никакой разницы! Прежде всего, диалог должен быть понятен. 99% зрителей воспринимают пьесы глазами и на слух, они не читали текст.
- С другой стороны, язык того же Шекспира - высокий, богатый и совсем не простой для восприятия. Как быть?
- Говоря о "разговорности" диалогов, я не имею в виду, что язык должен быть примитивным. Текст может и должен быть понятным даже в "Ромео и Джульетте". Язык Шекспира ведь очень многоплановый. Кормилица у него не говорит так, как священник, они используют совершенно разные пласты речи. Переводя классику - Шекспира, Мольера, я уделяю особое внимание стихотворным фрагментам (они должны звучать легко, не нарочито) и различным языковым особенностям героев, которые заложил автор. Но даже самые поэтические сцены, написанные на "высоком" языке, можно и нужно донести до зрителя так, чтобы они были понятны.
- Со стороны эта задача кажется практически невыполнимой…
- Груз ответственности, разумеется, ощущается. Когда мне предложили перевести "Ромео и Джульетту", я поначалу отказался, не раздумывая.
- Что заставило вас изменить мнение?
- Возникшее вдруг понимание, что все переводческие принципы, в которые я верю, можно применить и при переводе классики, даже написанной в стихах. Скажу больше: поскольку структура текста в "Ромео и Джульетте" очень жесткая, в переводе можно было проявить чуть больше вольности со смыслом текста, и это делало работу особенно интересной.
- То есть, не нужно переводить слово в слово?
- Не нужно. Зато необходимо сделать все для сохранения элегантности шекспировского текста.
- В таком случае, сразу возникает вопрос по поводу совершенно другой пьесы - популярного мюзикла "Мамма мия!" Знаю, что авторы либретто прислали вам список требований по переводу: определенные слова должны были остаться на английском и так далее. Насколько это ограничило вашу творческую свободу в работе?
- Вот ведь парадокс: кажется, что мы перескочили через несколько сотен лет театра и говорим о совсем другом жанре. На деле, принципы довольно схожи. В "Мамма мия!" главная трудность - это перевод песен АББА. Музыкальный язык этого коллектива уникален, не зря ведь по количеству шлягеров он может посоревноваться только с "Битлз". Поэтому было важно перевести известные всем тексты с английского так, чтобы не было диссонанса для зрителей, говорящих на иврите. То есть, даже фонетическое звучание перевода должно напоминать оригинальный текст.
- Это вообще возможно сделать?
- Там и сям - вполне. Например, по-английски, помните: "One of us is crying, one of us is lying"? А на иврите - так: ״מישהי עדיין לא עוצמת עין״. По звучанию довольно похоже. Или - "The winner takes it all" превратилось в "אחד זוכה בכל". То есть, к каждому новому переводу нужен свой подход. Конечная цель при этом - заставить героев, в оригинале говорящих по-английски или французски, заговорить на понятном в современном Израиле языке.
- Вам интереснее работать с классикой или же с потенциальными шлягерами, мюзиклами, где зрители будут подпевать и хохотать над каждой репликой?
- Везде есть свои ньюнсы, легкость ведь только кажущаяся. Работа над мюзиклами вообще непростая, там требуется особое изящество текста, и это достигается большими усилиями. Так что если вы попросите меня назвать 10 самых трудных проектов, то в списке будет и Шекспир, и Мольер - и "Мамма мия!".
- Вы стараетесь присутствовать на репетициях пьес, которые переводите, особенно на первых читках. Почему?
- Это неотъемлемая часть моей работы, а по жизни - большой подарок. Только в ходе бесед с режиссером я могу внести поправки в текст, это зависит от его видения постановки. Имеет значение, кто из актеров будет играть ту или иную роль. Есть литературные нюансы, поэтому работа на репетициях очень важна. В процессе читок я хочу услышать, что текст работает, что актеры в состоянии его выговорить. Иначе его просто нужно переписывать.
- Это приходится делать часто?
- Смотря где - в классических пьесах поправки будут очень минорными. В современном репертуаре иногда приходится переделывать до 10-15% текста. Но это интересная работа, потому что практически все вещи, которые я переводил, делались для сцены. Это сейчас некоторые мои переводы изучают в школе - того же Шекспира или Мольера. Но до этого эти тексты прошли проверку сценой.
- Как вообще ощущение, что ваши переводы изучают в школе?
- Очень волнующее и радостное. Слышать от школьников, что они вдруг прониклись "Ромео и Джульеттой" потому что понимают эту пьесу и их увлек текст - бесценно. Иногда мне даже удается выступать перед школьниками и говорить с ними про эти бессмертные произведения. Это большая привилегия - помогать молодому поколению постигать настоящую литературу.
- Поговорим о вашей последней крупной работе и настоящей современной классике - пьесе Тони Кушнера "Ангелы в Америке". Обе части этого монументального произведения были поставлены Камерным театром и вызвали настоящий ажиотаж. Это огромный пласт текста - с политическими аллюзиями, еврейской традицией и сложными отношениями персонажей. Как вообще подступиться к такой работе?
- Прежде всего, "Ангелы" - действительно современная классика. В Америке эту пьесу называют главным драматургическим произведением XX века, Кушнер получил за нее Пулитцеровскую премию, а постановки были награждены всеми возможными театральными премиями.
Процесс перевода пьесы был увлекательным. Нужно было понять мотивы и трагедию каждого из героев на фоне вспышки СПИДа в Америке, делая их мотивы понятными для современного израильского зрителя. С другой стороны, Кушнер превратил свою пьесу в притчу, широко использовав в тексте танахические и еврейские мотивы. И этот момент тоже нужно было донести, использовав наше естественное преимущество - иврит.
- Поскольку пьеса переводилась в два этапа - сначала первая часть, а спустя год с лишним - вторая, это изменило работу над текстом?
- Когда мы ставили первую часть, то не знали, доберемся ли до второй. Когда решение было принято, то ощущение было, как будто мы снимаем второй сезон сериала. Герои уже живут своей жизнью, актеры вжились в образы, я точно знал, для кого перевожу эти диалоги.
Если первая часть пьесы, масштабную и эпическую - мы играли на большой сцене, с масштабными декорациями, то вторая часть - камерная, почти интимная, зрители сидят на расстоянии вытянутой руки от актеров. Это оказало влияние и на текст, и на интонацию. Для меня вторую часть было переводить интереснее чем первую, в ней Кушнер испытывает большее сострадание к персонажам, лучше понимает их. Герои пьесы во второй части уже пережили катастрофу и теперь пытаются выстроить свою жизнь заново. Таким образом, это напоминает ситуацию у нас после трагедии 7 октября. Мы ведь тоже только начинаем уяснять, как жить дальше.
- Мы действительно еще не оправились от произошедшего. И вместе с тем, театр продолжает жить своей жизнью, даже ставить комедии. В "Камерном" готовятся к выходу "Тартюфа" - в вашем же переводе.
- Я бы не называл "Тартюфа" комедией в полном понимании этого слова. Ведь сам Мольер мечтал в свое время писать именно трагедии. Не очень преуспел в этом, правда, и переключился на комедийный жанр, но желание-то осталось.
В каждой своей пьесе Мольер препарирует какой-то человеческий недостаток и приходит к интересным выводам. В "Мнимом больном" это ипохондрия, а в "Тартюфе" содержится очень интересный анализ поисков веры и людей, эксплуатирующих ее. Это ведь всегда релевантно и совсем не смешно. Сама комедия полна уморительных ситуаций, но попытка героя обмануть других, прикрываясь религией - не смешна априори. Кстати, финал "Тартюфа" по замыслу Мольера был трагическим, но церковь и король велели изменить концовку. Наша постановка тоже не будет завершена однозначным хеппи-эндом, и в этом она будет перекликаться с оригинальным замыслом автора.
- Давайте тогда поговорим в общем о миссии театра в этот непростой период, когда людям, в общем то, не до развлечений?
- Одна из функций театра на протяжении многих веков - это поддержка общности людей, способность объединить хотя бы на несколько часов представителей разных сословий, профессий, политических взглядов - в одном помещении, пусть даже на несколько часов. За последний год мы все поняли, что больше всего нуждаемся в единстве и внимании друг к другу. Ничуть не меньше безопасности и личных свобод. Театр - он вот об этом. О многом другом тоже, но этот момент для нас сегодня важнее всего.