"7 октября для меня не закончилось. В Институт судебно-медицинской экспертизы, где я сейчас работаю, все еще приходят семьи убитых заложников, и не только заложников, но и других убитых 7 октября. Они просят прийти, чтобы увидеть фото, услышать факты, мнение экспертов, выводы". Так начала свое интервью "Вестям" ответственная за социальную службу Института судмедэкспертизы Таня Россилевич. В дни, когда Израиль принимает тела заложников из Газы, мы попросили Таню рассказать о работе на самом тяжелом участке войны - там, где завершается земной путь жертв 7 октября.
Два года назад, в тот день, когда ХАМАС напал на Израиль, Таня была соцработником больницы "Вольфсон" в Холоне. "Вести" обратились к Тане после ее недавней нашумевшей публикации в соцсетях.
"7 октября как раз было мое дежурство, - написала Таня. - Я проснулась от сирены, собралась и рванула на работу. В больнице открыли колл-центр, куда звонили семьи в поисках своих родных. После того, как я сказала десяткам семей, что не нахожу имен их родственников не только в нашей больнице, но и в других, я попросилась обратно в приемный покой. Мне было легче смотреть на раненых в пропитанных кровью повязках, потому что так было хоть какое-то чувство контроля.
7 октября для меня не закончилось... Собственно, для всей страны оно не закончилось, но я видела и знаю больше, что многие. Моя позиция вообще такова, что широкая общественность и большинство граждан знают недостаточно. Недостаточно, несмотря на все свидетельства, видео, статьи в прессе и соцсетях. Пока все спрашивают, почему мы проигрываем в информационной войне на мировой арене - а я считаю, что мы проигрываем в информационной войне в нашей собственной стране. И именно поэтому меня так невыразимо злят фейки - неправильная информация, неполная информация, неточная информация... У нас есть тысячи ужасающих историй, которые и спустя два года мы не можем уложить в голове".
Публикация Тани в соцсетях, мгновенно разошедшаяся среди русскоязычных израильтян и не только, вызвала большой резонанс в обществе, еще не отошедшем от травмы двухлетней давности. Однако есть вещи, проговаривать которые - наша моральная обязанность. Именно поэтому "Вести" пригласили Таню Россилевич на откровенный разговор - на темы, обсуждать которые тяжело даже сейчас, 700 с лишним дней спустя.
- В вашей очень откровенной и прямолинейной публикации в фейсбуке больше всего поразил факт, что родственники убитых во время атаки 7 октября и погибших заложников приходят в Институт судебно-медицинской экспертизы до сих пор, два года спустя. С какой целью?
- Каждый родственник умершего в Израиле, если тот по какой-либо причине проходил через Абу-Кабир, имеет право назначить встречу с врачом, запросить отчет, прочитать его, узнать, что произошло, задать вопросы. Тем более, если речь идет о жертвах атаки 7 октября, а также о заложниках и погибших на войне.
- Есть люди, которые не сделали этого в течение двух лет и решились только сейчас?
- Каждый решает сам для себя, в том числе и относительно времени обращения. Иногда случается так, что часть семьи побывала у нас раньше и получила информацию, а потом приходят другие родственники, которые тогда решили воздержаться от подробностей, по тем или иным причинам. Мы стараемся быть доступными для всех семей, и, тем более - для тех, чьи близкие погибли при таких трагических обстоятельствах.
Россилевич родилась в Одессе, в Израиль репатриировалась в 1996 году, после окончания школы, - по молодежной программе СЭЛА. А за год до этого ее бабушка, Зинаида Колесниченко, была признана Праведницей мира. В течение 2,5 лет в оккупированной нацистами Одессе она прятала свою подругу, Цилю Никольскую, сумев спасти ее от верной смерти.
После репатриации Таня завершила учебу на первую академическую степень по социальной работе в Тель-Авивском университете, там же продолжила обучение на степень магистра в области управления в общественном секторе в системе здравоохранения.
- Вы работаете в Институте судебно-медицинской экспертизы с января 2024 года. До этого работали в социальной службе больницы "Вольфсон" - и день 7 октября 2023 года вас застал именно там. На каком этапе вы осознали масштабы происходящего, что это дежурство останется в вашей памяти навсегда?
- В тот день я действительно была дежурным социальным работником в больнице. По иронии судьбы, это было мое последнее дежурство перед отпуском, который тогда так и не случился, как вы понимаете. Я проснулась от от сирен и ракет, но все еще надеялась, что дежурство пройдет относительно спокойно. Нужно понимать, что во время ракетных атак, даже если в новостях не говорят о пострадавших - они есть. Кто-то поскользнулся по дороге в убежище, особенно если речь идет о пожилых, есть панические атаки - в больнице всегда хватает работы, особенно в такие дни.
- То есть 7 октября поначалу даже не казался каким-то особенным?
- Именно! Начали прибывать обычные для ракетных атак пациенты. Их было немало, всем нужна была помощь, а я - единственная дежурная соцработник на тот час. Из-за потока пациентов и их семей у меня не было времени даже на новости. Мимоходом я слышала обрывки разговоров персонала, но и у них тоже не было особенно времени на новости. Только ближе к полудню руководство объявило режим чрезвычайного положения по больнице в связи с происшествием с большим числом пострадавших (ируа рав нифгаим). Тогда к нам начали привозить раненных, насколько я поняла - из стационаров на юге страны, которые к тому времени уже были переполнены. Поэтому к нам стали перевозить пострадавших, из тех, кто мог перенести поездку в центр.
- Масштабы бедствия вы поняли только тогда?
- Наверное, все же в тот момент, когда был открыт телефон информационного центра. Звонки начались сразу: родственники искали родных и близких, обращения шли потоком. Иногда члены одной семьи звонили по нескольку раз, в попытках найти людей, с которыми не могли наладить связь. Телефон разрывался, а я просто заносила имена в таблицу. Вот тогда, наверное, и пришло понимание, что речь идет о чем-то чрезвычайном.
- Когда стали поступать раненые?
- Практически одновременно с этим, в дневные часы. К тому времени мои коллеги, которые живут поблизости, добрались до больницы. Я попросила их заняться ответом на звонки, а сама вернулась в приемный покой. Там уже было очень много раненых. В основном это были пострадавшие легко, которые были в сознании, и которых разрешили транспортировать врачи. Это были гражданские, полицейские, солдаты, пограничники. Много молодых людей, которым удалось спастись с фестиваля "Нова". Уже тогда бросился в глаза этот жуткий визуальный образ: люди в яркой разноцветной одежде - креативной, с блестками - и поверх всего этого пятна крови.
- В чем заключается первоочередная задача социального работника, работающего в больнице?
- Если говорить про нашу работу в режиме чрезвычайного происшествия, то мы обычно позволяем человеку проговорить событие, это важно для профилактики посттравматического синдрома. Нужно также дать пострадавшему ощущение, что он в безопасности, убедиться, что у него есть поддержка - кто-то из родных и близких рядом или в пути. Нужно, чтобы его семья была в курсе произошедшего и чтобы вся система поддержки работала.
- Есть и бюрократическая сторона?
- Безусловно, у пострадавших в терактах есть права и льготы, поэтому важно все задокументировать вовремя. Это основное, что мы делаем в больницах. В Институте судебно-медицинской экспертизы задачи немного другие, но в больницах дела обстоят именно так. Из-за масштаба и ужаса событий часть больничных протоколов в тот день не сработала, но мы старались максимально помочь.
- В ваши задачи входила и работа с семьями?
- Да, конечно. Пациент ведь не один, мы, конечно, уделяем внимание и его родным и близким.
- Какая история вам запомнилась в тот день больше всего?
- Есть люди, запомнившиеся больше других, но я не могу вдаваться в подробности - есть понятие профессиональной конфиденциальности: не хочу, чтобы кто-то себя узнал из моего рассказа. Могу отметить в общем, что молодые ребята, спасшиеся с "Новы", были с большей поддержкой, пострадавшие с юга - меньшей, ведь их семьи были далеко. У каждой группы пациентов были свои особенности, на которые было важно обратить внимание.
- Какие еще группы людей оказались в числе ваших пациентов?
- Было много людей в форме - военные, пограничники, полицейские... Рассказывая о пережитом в тот день, некоторые из них не могли сдержаться и плакали. Это тяжело, но мне тогда подумалось: если они плачут - значит, я помогла, у них получилось что-то выплеснуть. Я верю, что в конце концов - это хороший знак.
- Приходилось плакать вместе с ними?
- Были ситуации, не скрою. Стараюсь этого избегать, но иногда это просто невозможно, и тогда я могу заплакать и с пациентом, и с семьей. Обычно люди воспринимают это положительно, чувствуют человеческую связь.
- Эмпатия - хорошая вещь, но очень хочется понять, как человек, которому по роду занятий приходится сталкиваться с таким количеством горя - как он сам справляется с этим? Иногда говорят, что за эти два года половина израильтян заработала себе ПТСР. Как обстоят дела у профессионалов, через которых проходит столько горя и боли?
- Это вопрос, который мне задавали достаточно часто и задолго до 7 октября. Я всегда говорю: я плАчу по ходу дела, во время движения, во время работы. Это не моя фраза, я позаимствовала ее у одного из своих прежних руководителей, и она мне очень подошла. Но если совсем серьезно, то у меня очень хорошая профессиональная помощь, меня курирует специалист высочайшего уровня. Я учусь у нее профессионально, в том числе - и тому, как справляться с такими вещами. Меня направляют и поддерживают, и это очень помогает меня профессионально.
- Но когда вы приходите домой, то позволяете себе чуть больше, чем то дозволено профессиональными рамками?
- Мне кажется, что я чувствую то же, что и все остальные. Просто я знаю, как с этим справиться, училась и продолжаю учиться, чтобы продолжать функционировать, несмотря ни на что.
- Профессиональная поддержка - это очень важно. И все же, совсем недавно еще один журналист, работающий на юге страны, рассказал, какой ценой ему дались эти два года работы - больницы, сердечный приступ, депрессия. Работать с человеческим горем - тяжелый труд. В чем ваш секрет?
- Я не буду, пожалуй, рассуждать про наполовину пустой или полный стакан. На самом деле, в тот день, 7 октября, мне помогла выжить очень простая вещь - я проработала 14 часов подряд в приемном покое, не считая других мелких задач, которые не такие уж и мелкие, но по времени были менее трудоемкими. А в приемном покое я работала: переходила от человека к человеку, делала свое дело - и это меня поддерживало.
Оглядываясь назад, я рада (хотя "рада" - совсем не подходящее в данном случае слово), что не сидела в тот день в ужасе перед телевизором, а занималась делом. Именно действие поддержало меня в те моменты. Это - и осознание того, что я делаю что-то очень важное, что касается истории этой страны, что помогаю людям, которые больше всего сейчас в этом нуждаются. Это наполняет меня и помогает справляться с очень трудными вещами, заботясь о том, чтобы воспоминания не стали травматичными. Есть техники профессионального сопровождения в работе с самой собой. С годами я поняла, что помогает мне лично - и теперь довольно успешно это применяю.
- Вернемся к вашей нынешней должности - ответственной за область социальной работы в Институте судебно-медицинской экспертизы. Чем отличается ваша новая специализация от работы в больнице?
- Даже в случае с самым тяжелым раненым - у его семьи все равно теплится надежда. Когда же родственники приходят в "Абу-Кабир" - они понимают, что пришли попрощаться, что надежды на иной исход нет. С семьями заложников это особенно тяжело: пока идет процедура идентификации, семья находится в полном неведении. Только после официального подтверждения они понимают, что все завершилось. Для многих это, кстати, не только трагедия, но и завершение мучительной неопределенности, замыкание круга. Не факт, что облегчение, но, по крайней мере, семья получает ответы на некоторые свои вопросы.
- Вы присутствуете на церемониях прощания родственников со своими близкими?
- Каждый случай, когда семья приходит попрощаться, я сопровождаю лично. Нахожусь с семьей в комнате прощания, вижу все, что видят они, иногда приходится взглянуть даже раньше - чтобы объяснить им картину. Так семья может принять решение, хочет ли она видеть покойного и что именно.
- Бывали случаи, что родственники передумывали после вашего описания?
- Встречались семьи, которым было очень трудно, и они провели в комнате прощания мало времени, но никто не жалел о принятом решении. По крайней мере, мне никто не говорил об этом.
- Кто присутствует вместе с семьей в этой комнате?
- Я, врач и техник, работающий в отделении аутопсии. Часть семьи представляют себе совершенно иную атмосферу в комнате прощания, особенно под влиянием фильмов и сериалов. Но у нас это обычная комната, напоминающая офис - с креслами, водой, салфетками, местом для носилок с телом. Мы называем ее "комната опознания и прощания". Тело накрыто, семья может попросить открыть лицо или руку, если хочет подержать покойного за руку. Если нужно что-то еще - технический сотрудник всегда рядом, но он всегда может выйти оттуда по первой просьбе, чтобы позволить семьям попрощаться с близким человеком в более приватной обстановке.
- Таким образом, все убитые в плену заложники прошли через Абу-Кабир, то есть - и через вас. Приходилось ли вам общаться с вернувшимися в живых заложниками?
- Да, когда работала в больнице "Вольфсон" в ноябре-декабре 2023-го, мне довелось работать с освобожденными в ходе первой сделки заложницами.
- Что запомнилось из этих встреч?
- Могу сказать только в общем, потому что любая конкретика в данном случае - нарушение конфиденциальности. Для меня это было даже больше, чем работой - большой честью. Тогда, в ноябре 2023-го, было много оптимизма, казалось, что всех заложников скоро освободят. А если учитывать, что в прошлом я работала с пережившими Холокост - трудно было не провести параллели.
- Тяжелые испытания, выпавшие на долю заложников, сравнимы с болью переживших Катастрофу?
- Даже в историческом контексте у нас теперь есть своя еврейская трагедия XXI века.
- Сейчас, когда проходит опознание тел оставшихся заложников, некоторые семьи все еще надеются на иной исход, что их родные каким-то чудом вернутся живыми?
- Надежда - важный ресурс, она поддерживала семьи все это время. Мы ведь не зря не используем слово "покойный", пока нет идентификации тела. У некоторых семей все еще теплится надежда, и мы это учитываем.
- Вы сохраняете контакт с семьями, с которыми пришлось работать?
- Только профессиональные. Семьи знают, что они могут звонить, писать, задавать вопросы - но только по работе, никаких личных моментов.
- Когда вы выбирали профессию, то представляли, что для вас все сложится именно так?
- Я очень давно хотела работать в области судебной медицины, но в свое время для этого просто не сложились нужные обстоятельства.. Я проработала 8 лет в больнице, в том числе - в кризисном центре для жертв насилия, там и познакомилась с судебными врачами. Когда открылась новая позиция в Абу-Кабире, я поняла: пора реализовывать мечту. В начале карьеры я не думала, что буду стремиться работать именно в этой сфере, но потом это стало моей целью, и я чувствую, что нахожусь на своем месте.
- Судебная медицина - достаточно непростая область, даже для опытных медиков. Тот же д-р Хен Кугель (руководитель Института судебно-медицинской экспертизы), рассказывал в интервью, что ничто не могло его подготовить к ужасам, с которыми он столкнулся в работе с жертвами атаки 7 октября. Нет никаких сожалений, что вы не выбрали для себя более щадящую специализацию?
- Никаких. Я знаю, что нахожусь там, где должна быть.