Я обратился к нему по-русски.
А на каком языке мне было начать разговор, если на наклейке-стикере было написано, что зовут его Роман, фамилия – Пекарь, а отца звали Владимиром? Когда два уроженца Советского Союза наедине говорят между собой на иврите, они мне напоминают узбекских механизаторов, которые, выпив, начинают друг с дружкой говорить по-русски. Добавлю от себя, что хорошо понимаю тот механизм: выпивка отпускает ежедневную зажатость, дает ощущение раскованности и свободы.
Но вернемся к пациенту. Я заговорил с ним по-русски, но он строго и даже гневливо ответил мне на нашем, государственном, древнееврейском. Я перешел на иврит. Но с некоторым удивлением обнаружил, что разговаривает он не только с тяжелым русским акцентом, но и с ошибками. Я объяснил ему про грядущую операцию, и он подписал бланк, что понимает и согласен.
Его мальчику я неделю за неделей ставил трубку для внутривенного кормления, потому что за неделю они умудрялись ее выдернуть. Папа, обнимая сына до первой дозы наркоза, выходил и отправлялся прямиком к главврачу жаловаться на меня. На что он жаловался, видит Бог, я не знаю. С коллегами я вправду бываю резок, но с пациентами – сущий ангел.
Раз на третий в операционную зашел главврач, посмотрел на меня, вздохнул тяжело, пожал плечами, как делают ашкеназские старики, как делал мой дед: это такое единое целое – вздох и пожатие плеч, и молча вышел.
Зачем?! Зачем заведомо и без причины раздражать человека, в руки которого ты отдаешь, простите мою выспренность, свою жизнь, свое, такое чувствительное к боли тело, своего ребенка? Что это: смелость, глупость, расчет на заведомое великодушие? Не знаю.
Другие статьи автора