Прочитал в "Вестях" первую главу дневника беженки из Одессы Светланы Лехтман. Я подумал, а вдруг интересны и мои впечатления - из Москвы. Я, конечно, не беженец, но таких, как я, сейчас много. Понятно, что к нам не должно быть того же внимания, как к репатриантам-беженцам из Украины, мы этого не заслуживаем. Но, может быть, меня тоже кто-то захочет услышать.
...Вечером 23 февраля за окнами моей московской квартиры долго громыхал праздничный салют. Я не отрывался от интернета, в котором все уважаемые мной эксперты из разных стран мира продолжали твердить: "Вторжения не будет" - приводя сотни убойных аргументов верности своего мнения. Рано утром 24 февраля на телефон посыпались новости с одним посылом – "началось". Разбудил жену словом, в которое сам не могу поверить: "Война…"
Мы получили израильское гражданство в конце 2019 года и планировали комфортный, неторопливый переезд со спокойным поиском жилья и работы, решением всех домашних вопросов, возможностью некоторое время жить на два дома. Но в наши планы вмешался ковид, который поставил на двухлетнюю паузу все планы и намерения.
Пандемия только начинала заканчиваться, но с 24 февраля она просто перестала что-либо значить для нас. Через два дня, отойдя от ужаса и шока, мы с женой начинаем принимать здравые решения. Я еду первым, ищу жилье и работу для всей семьи, а она пока остается в Москве – зарабатывать деньги и опекать пожилых родителей.
Даже не хочу вспоминать Москву последних перед отъездом дней – город выглядит совершенно буднично, работают кафе, в цветочных магазинах предсказуемый ажиотаж перед восьмым марта. Смотреть на это физически невозможно, потому что перед глазами крутятся бесконечные невозможные кадры из интернет-новостей.
Страшно молчит телефон. Ни одного звонка от друзей. Я понимаю, что большинство из них знает мою политическую позицию и, мягко говоря, ее не разделяет. Кстати, эта тема одна из главных в разговорах сейчас со всеми моими знакомыми, живущими и в Израиле, и в других странах – они тоже не могут найти никакого понимания с друзьями, родственниками, даже мамами. Раскол чудовищный и, судя по всему, непоправимый.
Пустой аэропорт Домодедово. Кроме рейса в Тель-Авив в международной зоне еще пару рейсов - в Коканд и куда-то еще. Очередь к стойке "Эль-Аль" напоминает посадку на Ноев ковчег – вместе с людьми томятся большие и маленькие собаки, кошки в переносках. Никогда не видел столько животных на одном рейсе.
Шесть часов полета. Монитор над головой показывает какой-то невиданный маршрут – над Каспийским морем, Кавказом и Турцией. Я смотрю в темноту за иллюминатором и плохо понимаю, где я, зачем и, главное, что со мной будет.
На выдаче багажа в Бен-Гурионе ко мне подбегает женщина в состоянии, близком к истерике. Ей выкатили огромную клетку с собакой, но она закрыта на толстенные пластиковые хомуты, которые невозможно разорвать голыми руками. Не получается взять тележку, потому что ее выдают за залог, который надо оплатить карточкой, а российские карточки уже не работают. В этот момент у меня в голове настает прояснение – надо помочь, есть понятная цель. Успокаиваю женщину, берем тележки, из приехавшего ко мне чемодана достаю ножик. Освобождаем старенького тяжело дышащего лабрадора, грузим остальной багаж, вместе идем на выход.
Уже на улице, закурив, мы знакомимся и обмениваемся первыми фразами "не по делу". "Я неделю не могу ничего есть", - говорит женщина. Отвечаю: "А я – спать".
И вот – десять дней я живу в маленькой квартирке в Тель-Авиве, рассылаю по всем адресам свои резюме, читаю вежливые отказы и продолжаю рассылать.
Иногда я выхожу на набережную и сразу замечаю очень похожих на меня бедолаг – люди в теплых куртках и шапках сидят на лавочках и молча смотрят на море.
Надо как-то пережить все это – невыносимое чувство вины, страх перед будущим, разлуку с близкими. Надо построить новую жизнь, надо собрать себя в кучу и действовать. Но понять то, что произошло, разум пока отказывается.